SQLITE NOT INSTALLED
Хотел было начать рецензию на фильм «Еврейское кладбище» со слов: «Я, как русский человек…» — а потом вспомнил родное, галичевское:
Израильская, — говорю, — военщина
Известна всему свету!
Как мать, — говорю, — и как женщина
Требую их к ответу! —
и подумал: это ведь очень легко вещать «от имени и по поручению» — легче, чем говорить от собственного лица, без ссылок на пол, партию, нацию и социальную принадлежность. Говорю так еще и потому, что в противовес оголтелому шовинизму у нас распространился вроде бы гуманистический взгляд на сограждан: «Евреи тоже люди». Видимо, не дострадались соотечественники до мысли об общей почве и судьбе — общей же, то есть изначально человеческой.
«Еврейское кладбище» (авторы сценария и режиссеры Р. Нахманович и Ю. Марьямов, оператор А. Хабад) — картина обаятельная, чистая и горькая. Она снята на «Центрнаучфильме», правда, хоть убейте, не понимаю, почему и аннотацией отнесена к разделу научно-популярного кино. Как раз там, где авторы начинают разъяснять что-либо «непонятливым» зрителям, инсценируя «дискуссии» и позволяя своим героям популяризировать расхожие идеи,— там лента, и без того неровная, начинает буксовать, ибо становится непонятным, на кого, собственно, она рассчитана. На антисемитов? Но кроме них самих, никто им не поможет изжить подозрительность и злобу. Прочим же шведам и без того понятно — не убий!
Но есть в «Еврейском кладбище» поразительные люди и обстоятельства, и они-то становятся главным, что превращает картину в самый настоящий плач. Да, именно так я определил бы в целом жанр фильма, хотя в нем есть многие из канонических для неигрового кино жанровых структур — интервью, монологи и диалоги, синхронные съемки митингов, инсценированные эпизоды, документальные кадры разрушенных кладбищ и синагог. Сам «материал» (не очень уместное в данном случае слово) столь метафоричен, что дополнительная возгонка на уровень чистой символики создает именно этот эффект — теряются подробности, конкретика судеб, и вот уже не столь важно, какое именно место показывается,— важно другое: убили, разрушили, повесили, замучили, убили, убили, убили…
Вот я и думаю. Если оставить все-таки деление на «мы» и «вы» (сколь бы понятным оно ни становилось после фильма), стоит, услышав в начале и конце картины сильную песню Бориса Кинера «Я из рода бизонов…» — своего рода аллегорию судьбы еврейского народа,— стоит и нужно обратить внимание на непреложные совпадения судеб еврейства и того этноса, который до сих пор на нашем новоязе именуется советским народом. Сравним: население огромной страны оказалось в положении изгоя, а собственная территория обернулась огромным лагерем-гетто. Историческая же родина переместилась в прошлое — туда, куда не достает уже личная память. И наконец, геноцид — сегодня уже по нормам международного права иначе не назовешь ни расказачивание, ни раскулачивание, ни уничтожение национальной интеллигенции во всех без исключения республиках в 37-м и другие годы… Словом, в нынешнем возбуждении «национал-патриотов» я вижу особо омерзительную черту: уловив несомненные черты сходства судеб, не принять еврейскую боль как свою, а от нее отмежеваться. Тут явно что-то «Память» отшибла…
Вот и уезжают, восприняв нынешнее время как «очередную главу в великой книге Исхода» (М. Гуревич) и спасая свою жизнь.
Чтобы это понять, важно как раз преодолеть исходную метафоричность едва ли не каждой еврейской судьбы — метафора не в сострадании нуждается. Фильм рассказывает о том, как в денационализированном партократией государстве человек обрел свой Дом — язык, культуру, веру, почву — и оставил страну, уже чужую. Существенная разница: лента не о том, почему «едут», а о том, почему не могут не ехать.
В центре картины монолог Михаила Гимейна. Художник, работал в еврейском театре, был в «отказе», прошел через дурдом — жизнь вне закона, по «волчьему» билету. Человек не озлобился. Но в его комнате все больше и больше коробок с книгами и вещами: собираются…
Мы видим Михаила и на Востряковском кладбище, где похоронен его учитель, рабби, Лев Григорьевич. Этот человек и помог Мише обрести себя. А его самого уморили в психушке — для авторов это еще одна из неисчислимых жертв то ли режима, то ли страшной судьбы народа. Об этой судьбе нам напоминают вновь и вновь. Вот копают ров в Латвии, выгребая истлевшие кости, чтобы сложить их в гробы и предать земле. Вот разрушенное кладбище в Каунасе. Вот еще одно, где похоронен писатель Самуил Галкин: в кадре горят свечи на надгробиях, а за кадром голос, точнее — смех Соломона Михоэлса, играющего короля Лира,— это одно из лучших мест фильма.
Есть и другое восприятие судеб советского еврейства. Вот слова Романа Спектора, вице-президента еврейской культурной ассоциации: «Независимое еврейское движение начинается как борьба за право быть евреем здесь и сейчас». И думаешь, неужели вне ситуации борьбы, просто по праву граждан свободного государства, никто ничего не получит в нашей стране?
Потрясают исповеди чудом уцелевших при массовом уничтожении людей. Авторы не педалируют эмоций, одна панорама следует за другой — достаточно быстро, чтобы взгляд камеры не показался бесцеремонным. Но вдруг оператор покажет людей снизу, из рва, как если бы бездна разверзлась пред ними… И становится ясно: бегут не от страсти к скитаниям и не от «мировой скорби» — спасаются. Осудим ли их за непреложное чувство жизни?
Впрочем, вот финал: Миша с семьей уезжает в Израиль. Роман остается. Бросает сердито в сторону камеры: «Киношники! Все на продажу…» И камера «отлетает» к березам на кладбище, где достроен хевер — надгробие над могилой. Его сооружали на протяжении всего фильма, теперь он заперт на замок. Видимо, навсегда. Эта земля уже переполнена мертвыми, она не вместит новые жертвы. Неужели и Роман уедет? Неужели уедут другие? Что же сделать, чтобы вернулась нормальная жизнь — для всех?
У подобных вопросов не может быть «национальной окраски».
Андрей Шемякин
Загрузка...
